«И снова Бард…» К 400-летию со дня смерти Шекспира - Клайв Стейплз Льюис

Что сей «возраст», с которым покончено, значит? В оригинале стоит «unbred», форма отрицания в прошедшем времени от глагола «to breed», здесь — порождать. То есть «unbred» — положил чему-то конец, а именно — возрасту (age). По смыслу иначе — скорее: ты родился без возраста, а значит, ты не можешь стареть. Почему?

Это как раз тот случай, когда комментаторы оригинала предпочитают не объяснять ничего, предполагая, видимо, что все и так понятно (Довер Уилсон); толковать значения по отдельности (Стивен Бут); либо в самом общем смысле: «…Тема того, насколько преходящи смертные формы» (Хелен Вендлер). Русские комментаторы (А. Аникст, С. Радлов) в этом месте молчат, так что от комментаторов переводчику помощи мало.

Ясно, что первая строчка двустишия примыкает ко второй и без нее не может быть интерпретирована. Вместе они должны подвести итог всему сонету. Каким этот итог видится переводчикам? Первое, что бросается в глаза, — это полное несовпадение результатов их прочтения. Как будто они переводили разный текст, впрочем, нередко трудно понять, что они сказали.

С. Маршак произнес нечто то ли таинственное, то ли невнятное: «И если уж закат необходим, — / Он был перед рождением твоим»?! Перевод с косноязычно-поэтического на прозаический: если смерть неизбежна, то она случилась до твоего рождения, то есть ты не умрешь. С Маршаком согласен и Финкель, его перевод обычно уточняющий, но здесь скорее еще более запутывающий дело: «Так знай: от многих отлетел их цвет, / Когда и не являлся ты на свет». Оставлю без комментария поэтические «достоинства» обоих переводов.

Более распространена иная смысловая версия, согласно которой мысль обращена не к Другу с сообщением о навсегда минувшей его смерти, а в неопределенное (как его определишь, если о нем ни слова в оригинале!) будущее, которому говорят о том, что красота осталась в прошлом, вероятно, имея в виду красоту уже ушедшего Друга. Этот путь открыл Модест Чайковский, чей перевод в начале ХХ века во всем, кроме этого заключительного и злополучного двустишия, едва ли не наиболее удачный: «Так знайте же, грядущие творенья, / Краса прошла до вашего рожденья». Понятно, что к раздаче красоты не успели грядущие творенья (кто это?), или, как у В. Шаракшанэ, «века́: Услышьте же, грядущие века: / Была краса когда-то велика». Ни единое слово не имеет соответствия в оригинале!

Кажется, все современные переводы колеблются между этими двумя версиями — обращения к Другу: «Пусть было лето красоты мертво, / Но только до рожденья твоего» (В. Микушевич); или в будущее: «Все, кто родятся позже твоего, / Поймут, что лето красоты мертво» (Юрий Лифшиц).

И все это имеет очень мало отношения к тому, что сказано в оригинале (не говоря о поэзии): ты уничтожил возраст, родившись после того, как красота лета умерла… Когда же Юный Друг родился? Если прочесть текст совсем буквально: ты уничтожил возраст, родившись…

Сделаю предположение биографического порядка, которого мне не приходилось встречать ранее (что не значит, что оно никем не было высказано, учитывая необозримость шекспировской индустрии, но, во всяком случае, — ни в одном из основных на сегодняшний день изданий сонетов).

Что если последнюю строку следует читать не метафорически, не иносказательно, а буквально: ты родился, когда кончилось лето, то есть ОСЕНЬЮ?.. И, следовательно, я поздравляю тебя с днем рождения — у Саутгемптона оно приходится на 6 октября. В 1603-м ему исполнилось тридцать лет. Срок серьезный, когда, по меркам той эпохи, ощущается дыхание если не старости, то возраста. Поздравляя, есть прямой смысл сказать, что ты все еще тот, каков и был, возраст над тобой не властен, тем более — сказать после разлуки.

Это поэт и говорит, облекая поздравление в форму метафорического (он все же — поэт) комплимента, остроумно подхватывающего и итожащего предшествующие подсчеты времени разлуки и опасение, что все-таки изменения незримо подкрадываются. Настойчиво утвержденный срок календарного течения времени и подлежит опровержению в отношении юбиляра. Саутгемптон не подвластен календарю по той простой причине, что родился вопреки правилу возрождения и умирания жизни: не весной, а — осенью. Раз так, то и возраста бояться нечего: возраст/календарь не властен над тем, кто выпадает из природного циклического круговорота.

Можно возразить, что, по этой логике, вне возраста — каждый, рожденный осенью, зимой и даже летом. Но о каждом здесь речи нет. Есть поздравление конкретному лицу по конкретному поводу, оформленное как остроумный комплимент:

Отвергнув календарь, родился тыПри увяданье летней красоты.

Поздними сонетами — в моем определении «сонетами 1603 года» — признаются два десятка (или некоторые из них), помещенные как заключительный цикл в первой части сборника: 104–126. Насколько все они могут быть сочтены образующими этот поздний цикл, входящими в него?

Это повод для исследования в каждом отдельном случае — отчасти я посвящаю этому параллельную статью в журнале «Вопросы литературы» (2016, № 2), рассматривая, в частности, как сонеты собираются вокруг нового для шекспировских сонетов ключевого слова — mind. На языке той эпохи оно означает не столько интеллектуальную, сколько душевную способность, или их обе в совокупности — «мыслящая душа». В таком случае кульминацией цикла стал бы сонет 116: «Let me not to the marriage of true minds / Admit impediments…»

Однако переводить его заново не хочется, поскольку, мне кажется, что здесь Маршак дал один из тех переводов, которые вошли в память русской поэзии: «Мешать соединенью двух сердец / Я не намерен…» — и должны остаться в составе русского канона шекспировских сонетов.

Слово «mind» обратило вектор поэтической мысли внутрь, поставив ряд новых проблем и ту, что особенно напряженно обсуждается в этих сонетах — внутреннего и внешнего достоинства, возможности довериться глазам, наслаждающимся видом красоты, или внутреннему зренью. А эти проблемы сообщают стилю ту откровенную рефлективность, которую трудно передать с романсовой интонацией, что утвердил в своем варианте шекспировских сонетов С. Маршак.

Уильям Шекспир Из «сонетов 1603 года»

Перевод Игоря Шайтанова[255]

Нет, ты не стар — прекрасен, как тогда,Как я взглянул в твои глаза впервые;Все тот же ты. Пусть трех зим холодаСтряхнули трижды летнюю листву, иНаряд трех весен, тронут желтизной,Трижды явил времен круговращенье;И три апреля сжег июньский зной,А ты, как был, — не знаешь превращенья.Или как стрелка движется в часах,Меняется, пусть неприметным ходом,И красота твоя, в моих глазахЦветущая в любое время года?        Отвергнув календарь, родился ты        При увяданье летней красоты.

В моей любви нет идолопоклонства,И разве идол тот, кто мной любим,Хотя все песни и хвалы под солнцемО нем, и для него, и вечно с ним.Душой он добр сегодня и навеки,Раз верность — среди совершенств его,И у него мой стих берет урокиОдним дышать — другого никого.«Добр, верен и красив» — я это знаю,«Добр, верен и красив» — нет слов иных,В трех этих качествах я постигаю,Как много смысла в сочетанье их:        «Добр, верен и красив» — бывали, да,        В отдельности, но вместе — никогда.

Когда я на страницах прошлых летПрочту, как воспевали юных дев,Дам, рыцарей, которых больше нет,Чьей красотой украсился напев,То в самом блеске этой красотыИ ног, и рук, и губ, и лиц, и глазМне видится, каким предстал бы ты,Как красота твоя б им удалась.Но их хвалы — пророчество одноО времени, ты явишься когда,И им уменье не было даноДостоинства твои предугадать.        В наш век, что лицезреть тебя привык,        Восторг — в глазах, но беден наш язык.

Мой вечный страх и вещий хор пророчеств —Что станется, любовь моя, с тобой —Теряют силу, как только просроченТвой договор с затворницей-судьбой.Затмился смертный лик луны-богини;Авгуры оказались в дураках;Тревоги нет — мир воцарился, нынеОн шествует с оливою в руках.Так благодать, разлитая над нами,Свежит любовь, а смерть теперь вольна,Невластная над этими строками,Глумиться в безглагольных племенах.        В моих стихах переживешь ты впредь        И блеск владык, и памятников медь.

Таит ли мозг, что передать чернилаЕще не в силах — скрытое во мне,Чтобы любовь или твой образ милыйЯвились в небывалой новизне?Мой мальчик, нет, но как в святой молитве,Один закон твержу я день за днем:Ты — я, я — ты — звучит навеки слитно, —Он свят, как прежде, в имени твоем.Любовь свежа, хоть и зовется вечной,Ее веков не давит груз и прах,В морщинах ходит то, что быстротечно,А у нее же прошлое — в пажах:        Вот где она — метафора любви,        И времени ее не погубить.

Немало я шатался бездорожьем,И правда — шутовской имея вид,Проматывал, что мне всего дороже,И страстью новой множил ряд обид.Да, правда, что на правду я, бывало,Косился, ей чужой; такой ценойОпять мне сердце юность добывало,Чтобы я вспомнил: ты один лишь — мой.Окончен страсти пир: я, бесконечноОт опытов устав, принадлежуТебе, мой друг, отныне и навечноТы — бог любви, которому служу.        И будто к небу открывая путь,        Позволь к груди мне любящей прильнуть.

Фортуну пристыдил бы за меняИ за дела, что подлыми слывут —Она решает. Мне ль за то пенять,Что с публикой — публично я живу?Не от природы было мне даноКлеймо такое, но к судьбе моейПристало, как пятно на полотно;Так обнови меня и пожалей.Твой пациент, я в ожиданье мерПриму все, что заразу поразит,В раскаянье не буду лицемер,Питье горчит пусть, но не огорчит.        Тебе, мой друг, лишь стоит пожалеть —        Поможет жалость мне переболеть.

С моей судьбы след низкой клеветыСпособна смыть твоя любовь и жалость:Когда в мою невинность веришь ты,Мне все равно, как там у них считалось.В тебе — мой мир, лишь от тебя хочуДождаться похвалы иль приговора;Другим — никто, и я о них молчу,Но прям ли путь мой иль покрыт позором?В такую бездну я швырнуть готовМысль о других, что затворить сумеюИ от хулителей, и от льстецов,Свой слух, хоть он и чуток, как у змея.        Тебя я слышу только одного,        Как будто и нет в мире никого.

Расстались мы, и то, что было зримо,Живет в очах души вдали от глаз;Так тот, кто полуслеп, влечется мимо,Не видя, смотрит будто напоказ;Цветок, иль птицу, или что иноеГлаза надежно в сердце не замкнут;Не знавшие ни образа, ни строя,В них беглые виденья промелькнут;Ведь что бы в их ни отразилось взоре:Уродства облик или красоты,День или ночь, вершины или море, —Во всем я узнаю твои черты.        Одним тобой моя душа полна:        Глаза пусть лгут, была б она верна.

Лесть ли вкушает — всех монархов яд —Моя душа, увенчана тобою?Или, напротив, мой правдивый взгляд,Алхимию любви себе усвоив,Из монстров и неведомых существТворит тебе подобных херувимов,И с ними мир несовершенств исчез,В сиянье глаз утрачивая зримость?Все ж первое — во взоре скрыта лесть:Душа поверит, что ее нет краше, —И ведомо глазам, какой поднестьНа вкус напиток в королевской чаше.        Коль он отравлен — грех не так велик,        Раз прежде взором я к нему приник.

Дмитрий Иванов[256]